Не люблю в одиночестве есть
вкусное -- мне с кем-то разделить удовольствие надо, иначе не так
вкусно. И когда читаю что-нибудь интересное, мне тоже хочется, чтобы
кто-то разделил моё впечатление. Спать вот тоже и смотреть увлекательный
сон в одиночку... Впрочем, уже не актуально. Я сейчас редактирую книгу
боровского художника, музыканта, поэта Николая Милова "Зарекался поэт не писать". В один отрывок из
его повести влюбилась просто. Поделюсь с тем, кто захочет.

«...Отец после последних слов обратился ко мне:
— Ты, сын, пойдёшь побегать на улицу?
— Иди, стойкий боец! — лейтенант опустошил планшет и протянул мне. — У взрослых свои скучные дела. Тебе неинтересно будет смотреть, как мы тут превратимся в канцелярских мышей.
— Нет, не хочу, — отвечаю серьёзно, — мне мыши неинтересны. От них только вред. Валенков одних погрызли целых две штуки и картошек целое ведро. Сами ловите мышей, а я на войну пошёл.
Планшет волочится за мной по полу и веселит взрослых, которые смеются и провожают меня на линию фронта. Ремешок подтягивают, как положено, и теперь, когда я снаряжён по-зимнему, планшет у меня болтается у колена, но это ничего. Зато ружьё на месте, как полагается ему, на плече. Ждите с победой!

8. Война

Играл я один, но скучно не было, потому что повоевать за отечество — дело нескучное. Часа два без передышки у меня шли кровопролитные бои. За каждым кустом я укладывал по взводу фрицев, и штыковые атаки заканчивались полной сдачей оружия со стороны неприятеля. Тяжелораненых приходилось выволакивать из сугробов на своих плечах и выслушивать их неподдельные стоны. Пленных я заставлял сидеть на расчищенной от снега лавке, пока не приедет кто-то из военного начальства. Связаться со штабом напрямую можно было только через приклад моего ружья. У меня там помещалась рация, с которой не надо было мудрить особо или уговаривать, чтоб она включилась. Чик-пок! — произнёс и говори с любым чином, который тебе требуется. Хоть с генералом.
— Это штаб?
читать дальше— Да, самый главный, — отвечали в трубке.
— Что делаете в штабе?
— Пистоны опять купили сырые, и надо сушить на печке.
— Правильно, — одобрял я штабное руководство и шепотом добавлял, — я тоже сушу на печке и прячу в валенок, чтоб мать не нашла.
— Почему? — сухо интересовались из штаба.
Приходилось признаваться. Я опускал голову, и в эфир со скрипом пробирался рассказ, как купили ружьё с пистонами и как я этим ружьём задымил и оглушил всех в доме. А сейчас у меня немцы пленные, и мне переводчик нужен.
— Пришлём вам переводчика!
После доклада прибывшему переводчику я показывал ему целую армию. Она битком вся умещалась на лавке, дрожала от страха и просила пить. Как же, сейчас начнётся дознание, а в горле сухо!
В моих играх всегда присутствовало не менее двух лиц, и к своим четырём годам я свободно говорил на русском. Бегло на ломаном немецком, русско-собачьем и прочих подручных языках. Веник и швабра у меня могли заговорить, как на родном, так и на языке участкового милиционера. Был бы повод попросить их об этом.
— Где главный фриц прячется? — спрашивал советский голос.
— Не знаем! — отвечал противный немецко-фашистский голос от лица пленных.
— Не врите!
— Давайте поспорим, что не знаем?
— На войне я не спорю! Кто скажет, где главный, тот получит, — я доставал из кармана неровный клочок от папиросной пачки, — тот получит собаку, по кличке Друг. Здесь его портрет.
Пленным предлагалось взглянуть на портрет советской собаки, чтоб в обмен на фрица они могли бы насовсем получить дорогой подарок.
— Можно мне посмотреть? — спрашивал кто-то из пленных.
— Да, пожалуйста, только не мните.
— Хороший портрет. А что ест эта собака?
— Только козлятину без шкуры.
— А где её взять?
— А у моей бабушки когда-то весной была. Потом приходите, она отдаст.
— Ладно! За такую собаку я вам подскажу, — обещал пленный и с озабоченностью в голосе добавлял, — но меня надо отправить домой.
— Зачем тебе в Германию, у нас тоже хорошо бывает!
— А надо будку построить, — хитрил новый хозяин собаки и как бы играл на нервах у переводчика.
— Будку вам сделает мой отец. Понятно?
— Так точно! А козлятина?
— Будете просить у моей бабушки! — советский голос начинал терять терпение и приказывал больше не задавать никаких вопросов, кроме военных.
— Хорошо, — шептал пленный, — только лежачего не надо бить ногами.
— Даю клятву! Ногами не бить!
— За это я признаюсь, что главный прячется там, в большом сугробе.
— Спасибо! — благодарил советский голос и просил подать из штаба две эскадрильи бомбовозов.
— Только не бомбите всю Германию! — умоляли пленные.
— Только не плачьте, — обещал и успокаивал командный голос и вносил коррективы в атаку с воздуха. — Поросят, курей, коз, и мирных граждан не разбамбливать! Всем, кто не послушается, штраф будет пять рублей! Понятно?
— Да, понятно! — отвечали лётчики и заводили свои боевые машины, — дррр, дык-дык-дык, уууу! Прочь с дороги, куриные ноги! — кричали летчики и, покачивая крыльями после взлёта, говорили друг другу по рации, — чур, чтоб бензин и патроны не кончались.
Так оно и было. Самолёты кружили только над главным объектом. Надрывный рёв моторов иногда смолкал, и стрелок прицельным огнём тарахтел очередями по фюзеляжам с крестами. Мессеры дымили и падали на безлюдные поля близ Берлина. Потом мотор вдруг заводился с рёвом, и советский пилот сообщал о готовности нанести последний бомбовый удар. Взрытый сугроб от прямых попаданий мельчал, и пока не показывалась прошлогодняя трава, бомбы ложились и ложились одна в одну.
Бомбёжка прекращалась. Весь в снегу с ног до головы я рылся в прошлогодней траве стволом ружья и соображал, какую команду теперь следовало отдать по линии фронта. Не гоняться же за фрицем на самолёте по улице и не уговаривать же его по рации, чтоб тот подождал немного возле запасного аэродрома. Да, неувязочка!
Но решение приходило само из сложившейся ситуации, и вся трава, кусты и деревья, все дома и воздух становились по приказу советскими.
— Считаю до трёх, — предупреждал я. И после отсчёта на цифре три всё начинало говорить на чистом русском наречии.
При поимке врага отечества все средства были хороши. Трава из-под снега наушничала корявым кустам акации. Кусты в свою очередь вели вполголоса переговоры с деревьями, а самый высокий на улице тополь играл роль репродуктора. К нему и стекалась вся информация.
— Внимание! — начинал тополь и оглядывал все соседские дома и постройки. — Нужно, чтобы главный выходил с руками вверх. В сарае у кумы нельзя прятаться. Сарай всё равно у неё заберут. Бабка Даша уже и милицию приводила, а кума сказала: «Подавись!»
Заслышав про милицию, враг трепетал от страха и обкусывал ноготь большого пальца через дырочку в варежке. Врагу нельзя было подавиться, его ещё ожидали побег, поимка и суд.
— С кумой не так что-то вышло, — рассуждал я вслух. — Подавится фриц — и что? Что с подавленного возьмёшь? Сараем подавиться! Не угореть посреди ночи, а сараем подавиться!
Казалось, война закончилась, радоваться надо и готовиться к салюту, но нет, какая радость без пользы для народа. Народу суд подавай и наказание. Сараем пусть теперь бабка Даша, если хочет, подавится.
Джек залаял, я обрадовался: как вовремя, — и без заминки отдал команду «Взять!»
Командование ликовало. Вверх взлетали и ружьё, и варежки, и медвежья шапка. Братание моё со снегом навело бы ужас на мою мать, и тогда бы... Но, к счастью, война так удачно продолжилась, что плакать хотелось и со слезами благодарить умную собаку.
Взять, взять его! Вынуть из сарая кумы, пока не подавился!
Джек знал, с кого спустить верхние штаны, и пока шло ликование по поводу возобновления боевых действий, он работал один за всю армию. Очень скоро собака появилась перед руководством. В зубах у неё был перепуганный и измученный фриц. Верхние штаны на нём отсутствовали, и тесёмки белых кальсон позорно болтались по воздуху.
— Гав, возьмите! Р-р-р-гав! — сказал Джек и попросил его выслушать.
Доклад собаки был содержателен и очень высокопарен. Привести его целиком я бы не смог, как ни старался. Ломаные русские слова пересыпались лаем, тявканьем и метанием снега задними лапами. К слову, если бы нормальная собака услышала и увидела, что я выделывал на снегу, она не замедлила бы заговорить медицинскими терминами по телефону и потребовала отвезти меня в районную больницу для обследования. Но собакой был тоже я. Повиливая хвостом, я стоял на четвереньках и ожидал награду.
— Что хочешь за службу? — спросил главнокомандующий.
— Гав, много килограммов костей, гав, и две козлятины без шкуры, — ответила умная собака.
— Возьмите у бабушки Дуни потом, весной. Хорошая собака!
— Спасибо, — поблагодарил пёс и встал у ног хозяина.
— Сын, ты не замерз там, на войне? — кричит мне отец и зазывает домой.
Я бегло оглядел поле сражения. Все сугробы были взрыты, и не было такого участка снега напротив дома, в ближайшей округе, где не ступила бы нога освободителя. «Главное — мы победили, судить потом будем», — пообещал я советскому народу вслух и отдал честь.
В полном удовлетворении, мокрый насквозь, белый от снега, как в маскхалате, с ружьём на плече и со сбережённым планшетом я возвращаюсь с войны».